Собор (сборник) - Страница 68

И даже если никакая лучистая синева никогда не запятнала его крови — экстенсы выдуманные, экстенсы снов и неисполненных мечтаний точно так же представляют собой его интегральную часть. Ночное небо хмурится, и я возвращаюсь раньше от телескопа — Сйянна переворачивается на бок в сбитой постели, глазные яблоки безумствуют под ее веками, дыхание ускорено, пальцы стиснуты на простыне — что ей снится? Что из этого сна она запомнит? Скорее всего — ничего. И все же, потом она будет целый день мрачная и молчаливая — или, наоборот, исключительно радостная, без всякой причины улыбчивая. Даже если бы я и спросил, а она откровенно желала ответить… нет, это ничего не даст, ничего не объяснит. Такие вещи невозможно передать словами.

Тем временем, я продолжал спадать к Медузе, разрастаясь в геометрической прогрессии, ибо, чем глубже ты находишься в плоскости эклиптики по отношению к звезде, тем менее чист здесь вакуум и все больше космического мусора в моих крыльях, следовательно — тем более длинные и толстые крылья, тем больше их поглощающая поверхность — тем быстрее рос я сам. Вскоре была утрачена симметрия, когда в верхний левый квадрант сети попали четыре обломка кометы весом по несколько тонн, а сеть на этот раз выдержала. Резкий прирост экстенсы в этом направлении вызвал пропорциональное перемещение индекса перцепториума, и с тех пор никогда уже вертикальная ось симметрии моего тела не проходила вдоль моего позвоночника. Просыпающаяся раньше Сйянна видела меня спящим всегда на левом боку, с прижатыми ногами и откинутой назад, словно у эпилептика, головой. Поначалу она дергала меня и беспокоилась, подозревая какой-нибудь приступ — но со временем привыкла. Она же первой (еще до меня самого) заметила, что я поворачиваюсь только влево и оглядываюсь только через левое плечо, даже если это было и менее удобно и требовало больших усилий. Я пытался сознательно противиться инстинктам, но все время у меня появлялось чувство, словно насильно сворачиваю тело в артритные узлы, чуть ли не ломая кости и надрывая сухожилия. Еще я заметил, что все больше действий совершаю левой рукой; все чаще хватал ею ручку, и только после нескольких строк каракуль ориентировался, что эта рука не помнит форм букв. Случалось терять равновесие во время езды; как-то подсознательно я сдвигался на левую сторону седла, а конь все это воспринимал по-своему и сворачивал с дороги.

Много времени я проводил в саду. У Бартоломея, который жил в своем «имении» отшельником, не было забот с питанием, тем более, что семья (Сйянна и другие деятельные родственники) регулярно подкармливала его — правда, это походило на то, как подкармливают любимого дикого зверя из ближайшего леса. Но теперь, когда в доме проживало пять человек, эта система уже не срабатывала. Мы очень сильно увеличили огород и сад. Во второй сезон я начал продавать на Торге излишки овощей; при этом я всегда следил за тем, чтобы вступать в сделки, в которых принимал участие Совет, получая таким образом дополнительную, «скрытую» прибыль от бартерных обменов. Было ли это обманом? Или кражей? Только, ну кого я мог обманывать, раз на другом конце находились бесчисленные богатства, бездонный Рог Изобилия?

Столь скорый урожай я приписывал не столько собственным агротехническим умениям, сколько частному Завету Мастера Бартоломея, которое, естественно, включало гарантии местной погоды и, по-видимому, химического состава почвы. Тем не менее, сложно было не испытывать гордости, когда дело, в которое вкладываешь столько труда, удается столь великолепно. Наиболее красивым огород был после летнего дождя, в пастельном вечернем свете, а еще — весенним утром. Шестеренки в эпициклической машине моей жизни скрежет нули, теперь она вращалась таким образом: ночь на террасе — сон до полудня — сад и огород до заката — ужин — небо; и всегда Медуза. Постепенно я захватывал в эти обороты и маленькую Сусанну — Зузу; год за годом, ее машина добиралась до моих шестеренок и эксцентриков. В возрасте семи-восьми лет, с наступлением полудня Сусанна уже ждала меня на внутреннем дворике, и мы вместе спускались поработать в огороде. С Торга я привез ей брезентовые штаны и большую соломенную шляпу, которую она завязывала под подбородком синей ленточкой, чтобы не сорвал ветер.

Особо она и не помогала, зато рот у нее не закрывался.

— Так зачем нам столько помидоров?

— Я продам их на Торге.

— Кому?

— Не каждый может заниматься сразу всем. Ты же знаешь, что моя семья разводит лошадей. — (Недавно я возил ее на ферму). — Другая — разводит скот. Следующая — растит хлеб и мелет зерно в муку. Кстати, маме нужно будет съездить за мукой, наши запасы кончаются, напомнишь мне.

— Ладно, но откуда они знают, сколько дать муки за один помидор?

— Мы договариваемся. Конечно же, они хотели бы получить побольше помидоров, а я — побольше муки. Но, в конце концов, мы всегда договариваемся. В противном случае, они уехали бы вообще без помидоров — и на что им были бы их горы муки? Вот ты, сколько ты можешь съесть помидоров?

Девочка захихикала.

— Много.

— Но не все. Разве не бывает так, что когда у тебя очень много одного и того же, все другое вдруг начинает делаться очень вкусным, и ты могла бы отдать корзину помидоров за кусок хлеба? А?

— Ну… Но если так получается с каждым, тогда было бы достаточно немного переждать… то есть, если перед тем сделал большие запасы… и можно было бы чуть ли не даром получить то, чего хочется. А потом дальше обмениваться с другими, раз сам съесть не можешь. И-и… — загоралась она, — тогда вообще не нужно было бы чего-то разводить или выращивать, ведь всегда у тебя этого было бы больше, чем моно было бы съесть! Ты бы только ездил и менялся! А, папа? Так?